Россия, несомненно, ни в одном своём проявлении не является уникальной. Ни одно свойство, в том числе такое/такие, что интерпретируются как достоинства и ужасающие недостатки и пороки, не являются присущими только ей. И это без Трампа или Орбана понятно. Более того, даже букет таких свойств, икебана проявлений, столь же далека от неповторимости.
Только, пожалуй, если эти свойства брать с коэффициентом временного протяжения (то есть столько лет, десятилетий или столетий та или иная совокупность свойств сохраняла социальную и культурную актуальность), только тогда, возможно, появляется то, что называется следом в истории.
Да и то каждый раз нужны соответствующие оговорки. Не моргает ли желтый и тусклый фонарь на перекрёстке, не слепит ли глаза темень?
То есть, что мы не возьмём: скажем, грубость, агрессивность и жестокость – они очень часто проявляются как в русской истории, так и в других. Скажем, хуту, уничтожавшие тутси, были ли они беспощаднее красных и белых в Гражданской войне? Вряд ли. А Красные кхмеры, а пакистанцы и индусы в своём противостоянии после ухода Британии, могут сравниться с непреклонностью отрядов продразвёрстки или следователей НКВД?
И если в этой параллели нас смущает поверхностность влияния гуманистической культуры у хуту или у красных кхмеров, то можно вспомнить и немцев, обретших при Адольфе право на зверство из толщи христианской и вполне себе не лишенной гуманистической традиции немецкой культуры. Или франкистов и республиканцев в Гражданской войне в Испании. Или инквизиторов в тех же испанских застенках. Или конфедератов и федералов в Гражданской войне в Америке.
Возьмём такой важный параметр, как ощущение себя в толпе врагов, в их змеином кольце, ощущение глубокой чуждости окружения, столь характерное для российской ментальности? Ирландцы-католики в Северной Ирландии также ощущают себя во глубине сибирских руд под натиском инобездуховных протестантов-англичан, их чуждой культуры и конфессии.
И таких ситуаций, когда окружающее большинство – враждебно (или кажется враждебным, хотя очень часто не кажется), полно и в Европе, и на других континентах. Скажем, баски в Испании. Или феномен Израиля-Палестины: Израиль в кольце чуждых и очень часто враждебных арабских стран, палестинцы в окружении чуждых и враждебных израильтян. Одно кольцо внутри другого. Братство кольца какое-то.
Можно, конечно, предположить, что жизнь в колодце вырабатывает похожие реакции: недоверие, подозрительность, агрессивность, беспощадность. И это, скорее всего, действительно так.
Хотя у русского букета есть ещё немало ярких цветов, важных для нашей икебаны. Например, угрюмость, социальная вялость (если не асоциальность), отсутствие солидарности, недоверие к труду. И, как следствие, хроническая неуверенность. И за одним следствием - другое: лёгкость срыва на фальцет, как падение в кусты крапивы, в браваду, неоправданный риск. Ощущение, что как-нибудь, да все уладится само, надо только не прогнуться, показать себя добрым молодцем (не в смысле добрым, это как раз редко востребованное качество), а в смысле крутым и рисковым.
Но опять же и эти черты не редки в других социумах. Я, скажем, не встречал людей настолько хмурых, как русские (и безудержная пьяная русская весёлость, и тотальная ироничность культуры с этим, конечно, связаны), но это лишь частное проявление ограниченности моего опыта.
Да и потом все те качества, которые я уже перечислил, имеют другую временную протяженность. Сошли немцы с ума – вломили им по первое число, и немецкий народ как от обморока ожил. Ирландцы несколько веков стреляли и взрывали англичан как породу в горах и с сочувствием как к витринным манекенам, но даже они, в конце концов, смогли отказаться от самых агрессивных и жестоких приемов.
В этом русская история предъявляет легкую претензию на оригинальность. Цикличность. Большая часть времени проходит под знаком непримиримого противостояния с диким и тлетворным Западом. Долгого и изобретательного противостояния своему размытому отражению в зеркале ванной. Потому что противник далек от реальности, и очень часто мифологизирован до неузнаваемости. Хотя и имеется на самом деле. И его ненавидят, боятся, высмеивают, демонизируют и радуются своему отличию: мы, мол, бедные, да, зато живем в согласии с собой, совестью и правдой. А они там мучаются от одиночества индивидуализма, не знают, куда деть 10 тысяч сортов сыра и вообще общество потребления, никакой духовности.
А вот когда в очередной раз нечего жрать, начинается робкое просветление, первое сомнение в выбранном пути, комплекс превосходства сначала медленно, а потом и бурно сменяется комплексом неполноценности. Запад, сверкающий как наряженная хрустальными мифами елка, неудержимо притягивает. Появляются идеи общего дома, объединённой Европы, Россия раскрывает свои заскорузлые объятия, рассчитывая, что ее, как блудного сына лейтенанта Шмидта, теперь будут любить и кормить бесплатно. Да ещё восхищаться: ай, молодца, какой русский умный, да несказанно хороший. А добрый какой: станет в подъезде ссать – и пар идёт. Начинается конвергенция, западные товары устремляются в Россию, западные технологии спешно используются.
Но – недолго сказка сказывается, недолго фраер танцевал - как только первый голод утолён, а вместе с ним приходит понимание, что Россия все равно отстала на 28 с половиной веков, то появляется обида: да не очень-то и хотелось. Вспоминают с дрожью в голосе о духовности, православии, традициях отцов и дедов, которые мы не отдадим за подачки и понюшку табака, слишком много святой крови за них пролито. И – динь-динь – муравейник закрывается, Запад – говно, давно прогнил, мы – пример истинности всему миру. Не в деньгах, брат, счастье. Автаркия, самолюбование на очередные пару десятков лет, пока опять жрать станет нечего и возникает сомнение: а не сбились ли мы случайно с пути?
Я так долго об этом только для того, чтобы высказать предположение: а не есть ли этот рисунок исторического движения – что-то похожее на уникальность? Кто так же, как мы, - туда-сюда-обратно-тебе и мне приятно – на протяжении веков, без устали ставит одну и ту же пластинку у меня во дворе? Моих исторических знаний недостаёт, чтобы привести пример, способный украсть у русского мира его здесь первенство. Может, подобное и есть в каких-то племенах Амазонки и Замбези, что также ходят по историческому кругу, как слепой пони, но среди европейских стран таких нет.
Среди больших точно нет, хотя другие православные страны чем-то неуловимым, конечно, похожи: у них тоже прослеживается движение туда и обратно, но, в отличие от нас, каждый раз что-то да сохраняется, как считал Лотман, у нас же – гордое выжженное дотла поле и все опять заново с понедельника.
Это я так, в качестве предположения, потому что был я в балканских православных странах, и нет там нашей хмурой беспросветности и наглой самоуверенности хама, только что слезшего с елки и не поцарапавшегося. Но предположение, что именно православие и есть одна из причин перемежающегося комплекса превосходства и неполноценности, которые и формируют в какой-то степени нашу истерическую/историческую самобытность, не лишнее.
Не в том смысле, что православие хуже католицизма или культа вуду, не хуже, но то, что православная Россия находится в окружении, в основном, католических и протестантских стран (плюс мусульманских и буддистских) – в какой-то мере объясняет весь неповторимый запах русской икебаны.
Ее, повторим, хмурость, жестокость, неуверенность (переходящая в шапкозакидательство), ее агрессивность, недоверчивость (вкупе с удивительной даже для ребёнка наивностью). Ее социальную пассивность, по щелчку пальцев обращающуюся в стремление к неоправданному риску. Ее плохую историческую память (хоть здесь венок первенства удержать особенно трудно, нас много на этом челне), позволяющую веками ходить по цирковому кругу и каждый раз рассчитывать, что за следующим поворотом – точно Эльдорадо с коврами-самолетами и скатертями самобранками в каждом сельпо. Ее в итоге тотальную нерациональность, когда, кроме понта, никаких чудес.
И, конечно, чуть не забыл, невыносимая лёгкость вранья. Ведь это не просто враньё, а враньё во спасение. Спасение в кругу врагов. И в ответ - вранье самоупоения.
И что – поменять православие на пресвитерианство или пастфарианство? Свежо предание, да звучит нелепо. Взрослые нации так просто религии не меняют, ведь религия – это система самооправдания, в том числе истории. Ошибок и пороков. Но как иначе сорваться с крючка, соскочить с заводной исторической карусели? Все хорошие способы в виде перестройки, оттепели, либеральных (естественно, псевдо) реформ испробованы, и результат неизменно повторяется. Вечером стулья, утром самодержавие с новым фасоном гульфика.
Из плохих вариантов о смене религии на более конвенциональную – я уже говорил. О военном поражении, длительной оккупации и длительном (короткое уже было) внешнем управлении типа монгольского ига Европы – тоже.
Остаётся один вариант: пока неопробованный и неизвестно когда способный появиться на историческом прилавке: это когда (и если) сами религии уйдут как с белых яблонь дым. То есть такой религиозный экуменизм, братовья мои, когда всем уже давно по барабану: что элин, что иудей, что друг степей – калмык. Что в лоб, что по лбу. Нет разницы между католицизмом и православием, и русский - достойный сын в семье европейских, африканских и азиопских народов, живет, не мучаемый дурными снами о своей уникальности и удушливой духовности. Помечтаем?
! Орфография и стилистика автора сохранены
